Динамика научного знания имеет два методологических аспекта. Первый аспект. Что составляет сущность динамики научного знания: это просто эволюционные изменения (расширение объёма и содержания научных истин) или это развитие (изменение со скачками, революциями, качественными отличиями во взглядах на один и тот же предмет)? Этот вопрос аналогичен следующему: является ли динамика науки процессом кумулятивным (накопительным) или антикумулятивным (включающим не только сохранение научного знания, но и отказ от ряда теорий как неприемлемых и несоизмеримых с новыми теориями)? [8; 9; 11; 22]. Второй аспект. Можно ли объяснить динамику научного знания только его самоизменением, только на основе внутринаучных факторов или необходимо признать также существенное влияние на динамику научного знания вненаучных (социокультурных) факторов? [10; 11; 12; 24]. Очевидно, ответы на эти вопросы нельзя получить, исходя только из анализа структуры научного сознания. Необходимым является также привлечение материала реальной истории науки. Впрочем, столь же очевидно, что история науки не может говорить «сама за себя», что она (как и всякий внешний опыт) может быть по-разному проинтерпретирована или, как иногда говорят, «рационально реконструирована». Тип этой рациональной реконструкции существенно зависит от выбора, предпочтения, оказываемого тем или иным ученым или философом науки определенной гносеологической концепции (сенсуализм – рационализм, эмпиризм – теоретизм, имманентизм – трансцендентализм, редукционизм – антиредукционизм и т.д.) [16].

Поскольку ответы на вопросы о динамике научного знания нельзя дать без обращения к материалу истории науки, постольку история науки справедливо называется «пробным камнем» истинности моделей развития научного знания. Говоря о природе изменений научного знания, необходимо отметить, что хотя все они совершаются в сознании, их содержание зависит не только от сознания и накопленного ранее научного знания, но и от результатов взаимодействия ученых с определенной, внешней им объектной реальностью, которую они стремятся познать. История науки – это не чисто логический процесс развертки содержания научного сознания, а когнитивные изменения, совершающиеся в реальном историческом пространстве и времени [21; 22; 24]. Как убедительно показывает реальная история науки, все происходящие в ней когнитивные изменения имеют эволюционный, то есть направленный и необратимый характер. Это означает, например, что общая риманова геометрия не могла появиться раньше евклидовой, а теория относительности и квантовая механика – раньше или одновременно с классической механикой. Иногда это объясняют с позиции трактовки процесса научного познания как  накопления и последующего обобщения фактов. В этом случае эволюция научного знания естественно истолковывается как движение в сторону все больших обобщений, а смена научных теорий понимается как замена менее общей теории более общей. Однако, в логике понятие «степень общности» интерпретируется обычно экстенсивно. Это означает, что понятие А является более общим, чем понятие В, если и только если все элементы объема понятия В входят в объем понятия А, но обратное не имеет место. Взгляд на научное познание как на обобщение фактов, а на эволюцию научного знания как на увеличение степени общности сменяющих друг друга теорий – это, несомненно, индуктивистская  концепция науки и ее истории. Как известно, индуктивизм был господствующей парадигмой философии науки и ее истории вплоть до середины XX в. [14]. И одним из главных аргументов в его защиту стал так называемый принцип соответствия. Согласно этому принципу отношение между старой и новой научной теорией должно быть таково, чтобы все положения предшествующей теории (и тем самым все факты, которые она объясняла и предсказывала) выводились бы в качестве частного случая из новой, сменяющей ее теории. В качестве примеров обычно приводились: классическая механика, с одной стороны, и теория  относительности, и квантовая механика, с другой; синтетическая теория эволюции в биологии как синтез дарвиновской концепции и генетики; арифметика натуральных чисел, с одной стороны, и арифметика рациональных или действительных чисел, с другой; соотношение евклидовой и неевклидовой геометрий и др. Однако, насколько принцип соответствия является корректным в логическом и методологическом отношении? Должно ли его понимать буквально или лишь как гносеологическую метафору? Как показывает логико-методологический анализ этого принципа, он является все же лишь метафорическим высказыванием. Дело в том, что при строгом  анализе его возможного применения к ситуации сменяющих друг друга научных теорий  никакого «частного случая» или даже «предельного случая» в отношениях между ними не получается [28]. Рассмотрим это более подробно. Начнем с уравнения, связывающего значения масс классической и релятивистской механики:

, где m – движущая масса; mо – масса покоя; V – скорость движения массы; c – скорость света.

Это уравнение, безусловно, говорит о том, что с увеличением V, m – возрастает, т.к.  –  уменьшается. При V = 0, m = mо, но это лишь один случай самой классической механики, притом ее статики, но не динамики. При V = c – уравнение не имеет математического смысла. А ведь только при этих двух рассмотренных значениях V  было бы возможно логическое выведение значения массы тела в классической механике из уравнений массы тела релятивистской механики в качестве частного случая. Как видим, «частного случая» не получилось. Тогда, может быть, более осмысленной является толкование классической механики в качестве «предельного случая» релятивистской механики? В самом деле, при последовательном уменьшении V значение m все больше приближается к значению mо, но никогда его не достигает (по самому смыслу релятивистской механики), поэтому mо – не может быть рассмотрено и в качестве «предельного случая» m, так как это возможно только при исчезновении самого движения тела (при V = 0). Ясно, что выражение «предельный случай» имеет очень нестрогое и скорее метафорическое значение. Очевидно, что масса тела либо меняет свою величину в процессе движения, либо нет. Третьего не дано. Как известно,  классическая механика отрицает зависимость величины массы тела от его скорости, релятивистская –  утверждает. Таким образом, классическая и релятивистская механика логически несовместимы друг с другом. И, более того, как показали постпозитивисты (Т. Кун и др.)  они вообще несоизмеримы, т.к. у них нет общего нейтрального эмпирического базиса. Они говорят разные и часто несовместимые вещи об одном и том же (массе, пространстве, времени и др.) [6].

Аналогичные возражения можно привести и в отношении других «любимых примеров» кумулятивистов. Так, классическая механика исходит из того, что всегда можно одновременно задать точное значение двух переменных – координаты физического тела и его импульса. Квантовая механика, напротив, утверждает, что этого сделать принципиально нельзя (принцип неопределенности Гейзенберга). Согласно этому принципу существует предел максимально допустимой точности одновременного задания значений этих сопряженных величин, и этот предел точности не может превышать величины постоянной Планка [3].

Современная синтетическая теория эволюции также, строго говоря, не является механической (аддитивной) суммой положений аутентичной дарвиновской теории эволюции и, скажем, менделеевской генетики, ибо эти теории противоречат друг другу в понимании характера эволюции: номогенез в дарвиновской теории эволюции видов через естественный отбор и в общем – случайный  характер эволюции в менделеевской генетике.

То же самое отрицательное заключение в отношении действия  принципа соответствия можно сделать и применительно к эволюции математического знания (принцип Ганкеля). Строго говоря, неверно утверждать, что арифметика действительных чисел является обобщением арифметики рациональных чисел, а последняя – обобщением арифметики натуральных чисел. Начнем с опровержения последнего утверждения. Как известно, рациональные числа имеют вид , где m и n – натуральные числа, то есть рациональные числа суть отношения между натуральными числами, а не сами эти числа. Одним словом, рациональное число – это функция от двух переменных, и ее формальным синтаксическим эквивалентом является двухместный предикат A(x, y), где x и y – натуральные числа. Конечно, когда результатом деления  является целое число, особенно в случаях n = 1, когда значение функции  является одним из натуральных чисел. Более правильно сказать, что натуральные числа могут быть рассмотрены как множество чисел, равномощное одному из подмножеств множества рациональных чисел. Но это еще не означает, что натуральные числа являются частью множества рациональных чисел, так как числа вида  остаются всегда рациональными, а не натуральными числами. Другое дело, что каждому натуральному числу можно поставить в соответствие одно и только одно рациональное число вида . В этом случае говорят, что множество натуральных чисел может быть «изоморфно вложено» в множество рациональных чисел. Обратное же – неверно. Но быть «изоморфно вложенным» отнюдь не означает быть «частным случаем». «Частным случаем» рациональных чисел является подмножество  рациональных же чисел вида  , но это отнюдь не натуральные числа. То же самое с соответствующими поправками можно сказать и о соотношении рациональных и действительных чисел и, соответственно, о взаимосвязи арифметики рациональных чисел и арифметики действительных чисел. Действительные числа это числа вида , где  – любые натуральные числа. Действительные числа по своему синтаксическому представлению –  это бесконечно-местные предикаты вида А(x, y, z, …), тогда как рациональные – только двухместные предикаты. Конечно, можно установить изоморфизм соответствия между подмножеством действительных чисел вида (когда  равно 0) и множеством рациональных чисел. Однако, все дело в том, что именно благодаря символу «….», означающему «бесконечность», множество действительных чисел не просто бесконечно (как множество натуральных и  множество рациональных чисел), а несчетно бесконечно, тогда как множество рациональных чисел – счетно-бесконечно. И поэтому здесь принцип Ганкеля также «не работает»: арифметика действительных чисел не является обобщением арифметики рациональных чисел, а последняя, соответственно, не является «частным случаем» первой [28].

Рассмотрим, наконец, соотношение эвклидовой  и неевклидовых геометрий. Последние не являются обобщением первой, так как синтаксически многие утверждения этих разных геометрий просто противоречат друг другу. Например, в евклидовой геометрии: через точку на плоскости по отношению к  данной прямой можно провести только одну параллельную ей прямую линию; сумма углов любого треугольника равна всегда 180º; отношение длины любой окружности к ее диаметру всегда равно в евклидовой геометрии π. В геометрии же Лобачевского утверждается нечто другое, и даже противоречащее эвклидовой геометрии, а именно: через точку на плоскости по отношению к данной прямой можно провести более одной параллельной ей прямой линии; сумма углов любого треугольника всегда меньше 180º; отношение длины любой  окружности к ее диаметру всегда больше π. Частная же риманова геометрия утверждает нечто противоречащее как геометрии Эвклида, так и геометрии Лобачевского, а именно: через точку на плоскости по отношению к данной прямой нельзя провести ни одной параллельной ей прямой линии; сумма углов любого треугольника всегда больше 180º,  а  отношение длины окружности к диаметру всегда меньше π. Конечно, ни о каком обобщении геометрий Лобачевского и Римана по отношению к геометрии Евклида в данном случае говорить просто не приходится, так как они просто противоречат последней.

Правда, оказалось, что противоречия между ними можно избежать, если дополнительно ввести такой параметр, как кривизна непрерывной двухмерной поверхности. Тогда их удается «развести» по разным предметам. Утверждения геометрии Евклида оказываются верными для поверхностей с коэффициентом кривизны 0 («старые добрые плоскости»). Положения геометрии Лобачевского выполняются на двумерных поверхностях с постоянной отрицательной кривизной (коэффициент кривизны имеет одно из фиксированных значений в континууме , исключая крайние значения). Утверждения же частной римановой геометрии, напротив, выполняются на двумерных  поверхностях с постоянной положительной кривизной (коэффициент кривизны имеет одно из фиксированных значений в континуальном интервале , исключая крайние значения). Таким образом, возможна только одна эвклидова геометрия и бесконечное множество геометрий Лобачевского и Римана. Впоследствии Риман обобщил все эти случаи в построенной им общей римановой геометрии, где кривизна пространства является не постоянной, а переменной величиной. Однако, это чисто формальное обобщение, никак содержательно не влияющее на решение вопроса о соотношении евклидовой и неевклидовых геометрий.

Итак, геометрия Евклида не является частным случаем ни геометрии Лобачевского, ни геометрии Римана, так как последние «не имеют права» принимать значение коэффициента кривизны 0. Но, может быть, евклидову геометрию можно истолковать как «предельный случай» неевклидовых геометрий? Оказывается, тоже нет. Ибо, во-первых, понятие «предельного случая» является качественным и нестрогим. Во-вторых, конечно, можно сказать, что плоскость Евклида является пределом внутренней или внешней поверхности шара, но с таким  же правом можно утверждать, что эвклидова прямая есть «предельный случай» треугольника Лобачевского, а евклидова окружность – «предельный случай» треугольника Римана. Ясно, что все такого рода утверждения являются столь же бессодержательными, сколь и нестрогими. Одним словом, понятие «предельного случая» призвано скрыть качественное различие между различными явлениями, ибо при желании все может быть названо «предельным случаем» другого. Метафоричность и не строгость данного понятия всегда позволяют это сделать.

Таким образом, принцип соответствия с его опорой на «предельный случай» не может рассматриваться в качестве адекватного механизма рациональной реконструкции эволюции научного знания. Основанный на нем теоретический кумулятивизм фактически представляет собой редукционистскую версию эволюции науки, отрицающую качественные скачки в смене фундаментальных научных теорий и соответственно научные революции в динамике научного знания [28].

Только признание наличия качественных скачков в динамике  научного знания позволяет признать не просто эволюцию, а развитие научного знания. В этом случае имеет место ситуация, когда новые научные теории ставят под вопрос истинность старых теорий, поскольку они не могут быть совместимы друг с другом по целому ряду утверждений о свойствах и отношениях объектов одной и той же предметной области [23].

Когда пытаются «развести» старую и пришедшую ей на смену новую теорию по различным предметным сферам, считая каждую из них истинной в своей области, то, как правило, явно лукавят, выдавая желаемое за действительное. Например, когда говорят, что классическая механика истинна для описания движения физических тел с большими массами и малыми скоростями, тогда как релятивистская истинна для описания движения малых масс с большими скоростями. Во-первых, это явно не строгое высказывание, ибо здесь точно не определяют границу, с которой начинаются «большие» массы и «большие» скорости, ну а во-вторых, релятивистские эффекты либо имеют место при любых скоростях (кроме 0), либо не имеют. А здесь классическая и релятивистская механика уже не совместимы в своих ответах. Другое дело, что при малых скоростях релятивистский эффект значительно меньше, чем при больших, и с практической точки зрения (для простоты расчетов и моделей) этим эффектом  можно пренебречь. Но пренебречь чем-то – не значит отказать ему в существовании. С другой стороны, нужно четко различать теоретическую и практическую истину.

Необходимо также подчеркнуть, что несовместимость старой и новой научной теории всегда является лишь частичной. Это означает, с одной стороны, что многие их утверждения не только не противоречат друг другу, но и полностью совпадают (например, что последующее состояние физической системы зависит только от ее предыдущего состояния, и ни от чего более, утверждается как в классической, так и в релятивистской физике). С другой, старая и новая теории частично соизмеримы в том смысле, что вводят ряд понятий одинаково. Масса и в классической и в релятивистской физике понимается одинаково, а именно как мера инерции; прямая линия и в евклидовой и в неевклидовой геометрии также понимается одинаково, а именно, как кратчайшее расстояние между двумя точками и т.д. и т.п.). Новые теории отрицают старые не полностью, а лишь частично, предлагая при этом в целом новый взгляд на ту же самую предметную область.  Выбор наиболее предпочтительной из конкурирующих теорий, как отмечали многие классики науки (А. Эйнштейн, М. Планк, А. Пуанкаре, Н. Бор и др.), это очень сложный, многофакторный, да к тому же весьма длительный и растянутый во времени  процесс [24; 26]. Он отнюдь не только не сводится к определению степени соответствия каждой из сменяющих друг друга теорий имеющимся фактам, но и вообще к логико-эмпирической реконструкции процесса смены теорий. Как  убедительно показали в своих работах видные философы науки XX в.  Т. Кун, П. Фейерабенд, М. Малкей, в  процессе предпочтения и смены фундаментальных научных теорий учитывается не только соответствие теорий имеющимся фактам, но также – социальный, психологический и философский контексты; не только имеющиеся в распоряжении ученых научные знания, но и традиция, вера, авторитет, система ценностей, философское мировоззрение, самоидентификация исследовательских поколений и коллективов и др. [6, 18, 25]. Согласно Т. Куну [6], переход от одной господствующей фундаментальной научной теории («парадигмы») к другой, составляя содержание научной революции, по существу (интегрально) представляет собой «обращение» дисциплинарного научного сообщества в новую научную веру. После этого в развитии научного знания вновь наступает период кумулятивного, непрерывного, теоретически и эмпирически регулируемого процесса научного поиска (стадия «нормальной науки»).

Итак, развитие научного знания представляет собой непрерывно-прерывный процесс, характеризующийся время от времени качественными скачками в видении одной и той же предметной области. Поэтому в целом развитие научного знания является некумулятивным процессом. Несмотря на то, что по мере развития науки постоянно растет объем эмпирической и теоретической информации, было бы весьма опрометчиво делать отсюда выводы о том, что имеет место прогресс в истинном содержании науки. Твердо можно сказать лишь то, что старые и сменяющие их новые фундаментальные теории видят мир не просто по-разному, но зачастую и противоположным образом. Прогрессистский же взгляд на развитие теоретического знания возможен только при принятии философских концепций либо преформизма, либо телеологизма применительно к эволюции науки.

Столь же неоднозначно в современной философии науки решается вопрос и о движущих силах развития научного знания. По этому вопросу существуют две альтернативные, взаимоисключающие друг друга позиции: интернализм и экстернализм [8; 21]. Согласно интерналистам, главную движущую силу развития научного знания составляют имманентно присущие ему внутренние цели, средства и закономерности. Интерналисты полагают, что научное знание должно рассматриваться как саморазвивающаяся система, содержание которой не зависит от социокультурных условий ее бытия, от степени развитости социума и характера различных его подсистем (экономики, техники, политики, философии, религии, искусства и т.д.). Как сознательно отрефлексированная позиция, интернализм оформился в 30-е годы XX в., когда он выступил в качестве оппонента экстернализму, подчеркивавшего фундаментальную роль социальных факторов в развитии научного знания, причем не только на этапе генезиса науки, но и на всех последующих этапах развития научного знания. Наиболее видными представителями интернализма являются А. Койре [4], Р. Холл, П. Росси, Г. Герлак, а позднее – такие известные постпозитивистские философы науки, как И. Лакатос и особенно К. Поппер [20].

Последнему принадлежит наиболее значительная попытка философского обоснования правомерности интерналистской программы развития научного знания. Согласно онтологической доктрине Поппера, существуют три самостоятельных, причинно не связанных друг с другом типа реальности: физический мир, психический мир и мир знания. Мир знания создан человеком, но с некоторого момента он стал независимой объективной реальностью, все изменения в которой полностью предопределены ее внутренними возможностями и предшествующим состоянием. Как и другие интерналисты, Поппер не отрицает влияния на динамику научного знания  наличных социальных условий (меры востребованности обществом научного знания как средства решения различных проблем, влияния на науку различных вненаучных форм знания и т.д.), однако он считает это влияние чисто внешним, никак не затрагивающим само содержание научного знания. Необходимо иметь в виду, что существуют разные версии интернализма, в частности, эмпиристская и рационалистская. Согласно первой, главным фактором динамики научного знания среди внутринаучных факторов является нахождение (установление, открытие) новых фактов. Теории же суть вторичное образование, представляющее собой систематизацию и обобщение фактов (классическим представителем эмпиристского варианта интернализма в историографии науки был, например Дж. Гершель) [14]. Представители же рационалистической версии интернализма (Декарт, Гегель, Поппер и др.),  напротив, считают, что основу динамики научного знания составляют не эмпирическое содержание науки, а ее теоретические изменения [15; 17]. Последние же всегда есть результат либо творческой интуиции, либо перекомбинации уже имеющихся идей. Несущественные идеи становятся существенными, независимые – зависимыми, объясняемые – объясняющими и т.д. Любой вариант рационалистского интернализма имеет своим основанием интеллектуальный преформизм, согласно которому все возможное содержание знания уже предзадано определенным множеством априорных общих базисных идей. Научные наблюдения трактуются при этом лишь как один из внешних факторов, запускающих механизм творчества и перекомбинации мира идей ради достижения большей степени его адаптации к наличным воздействиям внешней среды, оказывающей на динамику научного знания, в общем-то, случайный характер. Оценивая эвристический потенциал интерналистской парадигмы в целом, необходимо отметить такие ее положительные черты, как подчеркивание (хотя и чрезмерное) качественной специфики научного знания по сравнению с вненаучными видами познавательной деятельности, преемственности в динамике научного знания, направленности научного познания на объективную истину. К отрицательным чертам интернализма относятся: имманентизм, явная недооценка его представителями социальной, исторической и субъективной природы научного познания, игнорирование культурной и экзистенциальной мотивации научного познания, непонимание его представителями предпосылочного (идеализирующего и идеологического) характера любых теоретических построений, в том числе и собственных.

Экстерналисты в противоположность интерналистам исходят из другого убеждения, считая, что основным источником инноваций в науке, определяющим не только направление, темпы ее развития, но и содержание научного знания, являются социальные потребности и культурные ресурсы общества, а не сами по себе новые эмпирические данные или имманентная логика развития научного знания. С точки зрения экстерналистов, в научном познании познавательный интерес не имеет самодовлеющего значения (познание ради умножения и совершенствования знания в соответствии с неким универсальным методом). Познавательный интерес в науке, в конечном счете, всегда «замкнут» на определенный практический интерес, на необходимость решения, в формах наличной социальности, множества инженерных, технических, технологических, экономических и социально-гуманитарных проблем [7; 19]. В историографии науки попытки реализации экстерналистской программы были предприняты сначала в 30-е годы XX в. (Б. Гессен, Дж. Бернал, Э. Цильзель, Д. Нидам и др.), а затем в 70-е годы (Т. Кун, П. Фейерабенд, М. Малкей, М. Полани, Л.А. Косарева, Г. Гачев и др.) [1; 5; 6; 25]. Однако, истоки экстернализма уходят еще в Новое время, когда произошло сближение теоретического познания с экспериментом, когда научное познание стало сознательно ставиться в непосредственную связь с ростом материального могущества человека в его взаимодействии с природой, с совершенствованием главных средств этого могущества – техники и орудий труда. «Знание – сила» – так сформулировал Ф. Бэкон этот взгляд на назначение науки [14]. Будучи едины в признании существенного влияния общества и его потребностей на развитие научного знания, разные представители экстернализма расходятся при этом в оценке значимости различных социальных факторов на это развитие. Одни экстерналисты считают главными факторами, влияющими на развитие науки и научного знания, экономические, технические и технологические потребности общества (Дж. Бернал, Б. Гессен и др.), другие – тип социальной организации (А. Богданов), третьи – господствующую культурную доминанту общества (О. Шпенглер), четвертые – наличный духовный потенциал общества (религию, философию, искусство, нравственность, архетипы национального самосознания), пятые – конкретный тип взаимодействия всех указанных выше факторов, образующий наличный социокультурный фон науки (В. Купцов и др. [26]), шестые – локальный социальный и социально-психологический контекст деятельности научных коллективов и отдельных ученых (Т. Кун, П. Фейерабенд, М. Малкей и др.) [6, 18, 23].

Другим пунктом расхождения среди экстерналистов является вопрос о том, влияют ли социальные факторы только на направление и темпы развития науки (как реакция на определенный «социальный заказ» со стороны общества) или эти факторы оказывают также существенное влияние на метод науки и содержание научных теорий (на характер предлагаемых учеными решений научных  проблем). Вплоть до 70-х годов большинство экстерналистов  положительно отвечало только на первую часть дилеммы, считая, что содержание науки полностью определяется содержанием познаваемого объекта, что наука располагает истинным методом, который инвариантен по отношению к различным социальным условиям и применяющим его субъектам (доктрина социальной и ценностной нейтральности естествознания). Исключение здесь делалось лишь для социальных и гуманитарных наук, в отношении которых признавалось существенное влияние на теоретические построения в этих науках социальных интересов и принимаемых учеными систем ценностей (Э. Дюркгейм, М. Вебер, К. Мангейм, Ю. Хабермас и др.). Однако развитие методологии, социологии и истории науки во второй половине XX в. привело к крушению представления об инвариантности, всеобщности и объективности научного метода и научного этоса. В работах Т. Куна, П. Фейерабенда, М. Малкея, Л. Лаудана, а также представителей современной школы когнитивной социологии науки (С. Уолгар, Б. Барнс, К. Кнорр-Цетина и др.) были убедительно показаны парадигмальность, партикулярность, ценностная обусловленность, историчность, конструктивность как самого процесса научного познания в любых областях науки, так и практически всех его результатов. Отсюда был сделан решительный вывод о том, что только с позиций экстернализма можно правильно объяснить такие факты истории науки, как, например, качественные скачки в развитии научного знания, как «мятущееся» поведение ученых во время научных революций, как частичную несоизмеримость научных эпох и имеющую место смену фундаментальных научных теорий во всех областях науки, как конкуренцию научных гипотез и программ, как борьбу за приоритеты в науке и т.п. Естественное и убедительное объяснение такого рода фактов составляет сильную сторону современного экстернализма. К его слабым сторонам  относятся следующие: постоянная опасность явной недооценки его представителями относительной самостоятельности и независимости науки по отношению к социальной инфраструктуре, скатывание на позиции абсолютного релятивизма и субъективизма (П. Фейерабенд) и др.

При решении вопроса о выборе между интерналистской и экстерналистской моделями движущих сил развития научного знания необходимо иметь в виду также следующие моменты. Прежде всего, необходимо различать их «жесткие» и «мягкие» варианты. Конечно, жесткие версии как экстернализма, так и интернализма неприемлемы в одинаковой мере. Жесткий («грубый») экстернализм может быть квалифицирован как аналог эволюционного ламаркизма в биологии («лысенковщина»), согласно которому внешняя среда (в случае науки роль такой среды выполняет социокультура) детерминирует генетические изменения в биологических особях (в случае науки такого рода мутационными изменениями являются ее когнитивные инновации). С другой стороны, жесткий (последовательный до конца) интернализм это аналог биологического преформизма, который также не может быть принят.

Конечно, ни один из социальных факторов (потребности  развития экономики, техники, технологий, идеологические ценности, мировоззренческие ориентиры), ни даже социокультурная среда в целом (социокультурный фон) не может однозначно  детерминировать появление новой идеи. Она, как справедливо подчеркивают интерналисты,  может «родиться» только от идеи же. Роль социкультурной среды состоит лишь в том, что она способна «провоцировать» (или «не провоцировать») рождение определенной идеи с большей или меньшей вероятностью. Между наукой и её социальным окружением существует отношение не детерминации, а скорее – «кооперации», «резонанса», когда только их «созвучие» способствует рождению новой идеи, показывая ее востребованность [4; 5]. Наука по своей социально-биологической («адаптационной») природе в принципе всегда готова, так сказать «генетически, откликнуться на требования среды», но, при этом она сама должна быть уже подготовлена к ответу на конкретный вызов социального окружения. Продолжая эту биологическую аналогию, можно сказать следующее: для того чтобы «родить» какую-то идею, наука должна быть уже «беременной» ею. Поскольку идея может «родиться» только от идеи, постольку свое влияние на науку социальное окружение может оказывать не непосредственно, а только опосредованно, через своих «когнитивных посредников» (кстати, не обязательно из данной области науки или даже вообще из науки). Поэтому не просто социальной фон, а именно его когнитивная часть выступает посредствующим звеном, механизмом передачи вызова науке со стороны социокультуры. Если же проводить синергетические аналогии, то социокультура выступает по отношению к науке в качестве своеобразного контрольного параметра, оказывающего существенное влияние на эволюцию науки и научного знания как открытых, диссипативных и нелинейных систем. При этом проводя далее аналогию между эволюцией научного знания и биологической эволюцией, необходимо помнить, что мыслит не научное сознание (мышление) само по себе (это – полезная абстракция и не более того; правда, и не менее), а ученый ( и научное сообщество), так же как генетически мутирует не наследственная структура организма «вообще», а именно конкретного организма, представителя определенного биологического вида. Конечно, экстерналистское истолкование движущих сил науки значительно усложняет работу историков науки. Усложняет, но не обедняет. Интернализм же ориентирует историков науки на упрощенный ее вариант, представляя науку и научное познание  абсолютно самостоятельными и, так сказать, «девственно чистыми» по отношению к обществу и его потребностям. Интернализм, в лучшем случае, есть более или менее адекватная теория внутренней развертки и фиксации результатов развития научного познания, поскольку он фактически призывает абстрагироваться от социального и исторического времени и контекста бытия науки. Для него (как и для любого имманентиста) время и реальные условия бытия науки и научного познания имеют по отношению к содержанию последнего только формальное значение, выполняя лишь функцию пространственно-временной фиксации следования одного научного результата за другим. Абстрагируясь от влияния детерминационных ресурсов социокультуры на развитие науки, интернализм «вынужден» «педалировать» более сильно, чем это необходимо, на роль случайности и индивидуальных способностей гениальных ученых: «Вот появился Евклид или Галилей, или Эйнштейн и т.д., и сотворил то-то и то-то». Другой возможный и распространенный вариант интернализма – это интернализм гегелевского типа, согласно которому последующая научная идея вытекает из предыдущей с некоей логической необходимостью [2]. Но этот вариант еще менее приемлем, чем первый вариант интернализма, так как жестко « завязан» на явно ненаучные идеи преформизма, провиденциализма и телеологизма. Единственно значимой альтернативой как экстернализму, так и интернализму остается только концепция единства и диалектической взаимосвязи внутринаучных (логико-эмпирических) и социокультурных факторов в развитии научного знания. К сожалению (а может быть и к счастью), мера этой взаимосвязи не может быть определена заранее, априорно, так как для разных этапов, периодов и решения конкретных научных проблем она является, как показывает история науки и реальная научная практика, существенно различной. Например, одна ситуация, когда создается новая фундаментальная научная теория, и совсем другая, когда требуется количественно обработать полученные эмпирические данные по определенной методике или вывести некоторую теорему из аксиом по определенным правилам логики. Здесь каждый раз требуется конкретный анализ конкретной познавательной ситуации и принятие соответствующего решения об определении веса внутринаучных и социокультурных факторов в данной ситуации. Методологически ненормированный характер степени  единства внутринаучных и социокультурных факторов в развитии научного знания – главный недостаток теории единства. Он является своеобразной платой за те большие и очевидные преимущества, которые эта теория имеет по сравнению с интернализмом и экстернализмом. Главные из этих преимуществ таковы: полнота описания реальной познавательной ситуации в развитии научного знания, антиаприоризм, историчность, конкретность истины, замыкание на реальную познавательную практику в науке.

1. Gachev G.D. Nauka i nacional'nye kul'tury (gumanitarnyy kommentariy k estestvoznaniyu) Rostov-na Donu. 1992.

2. Gegel' G.V.F. Nauka logiki V 3-h T. M., 1970, 1972.

3. Geyzenberg V. Shagi za gorizont. M., 1987.

4. Koyre A. Ocherki istorii filosofskoy mysli. M., 1985.

5. Kosareva L.M. Rozhdenie nauki Novogo vremeni iz duha kul'tury. M., 1997.

6. Kun T. Struktura nauchnyh revolyuciy. M.,2001.

7. Lebedev S.A. Praksiologiya nauki.//Voprosy filosofii. – 2012. – №4. – S. 52–63.

8. Lebedev S.A. Sovremennaya filosofiya nauki. Didakticheskie shemy i slovar'. M. – Voronezh. 2010. – 384 s.

9. Lebedev S.A. Kurs lekciy po filosofii nauki. M.: Izdatel'stvo MGTU im. N.E. Baumana. 2014. – 318 s.

10. Lebedev S.A. Filosofiya nauki: obschie problemy. M.: Izdatel'stvo Moskovskogo universiteta. 2012. – 336 s.

11. Lebedev S.A. Kul'turno-istoricheskie tipy nauki i zakonomernosti ee razvitiya//Novoe v psihologo-pedagogicheskih issledovaniyah. – 2013. – №3. – S. 7–18.

12. Lebedev S.A. Peresborka epistemologicheskogo//Voprosy filosofii. – 2015. – №6. – S. 53–64.

13. Lebedev S.A. Metody nauchnogo poznaniya. M.: Al'fa-M. 2014. – 272s.

14. Lebedev S.A. Metodologiya nauki: problema indukcii. M.: Al'fa-M. 2013. –192 s.

15. Lebedev S.A.. Kos'kov S.N. Epistemologiya i filosofiya nauki: klassicheskaya i neklassicheskaya. M.: Akademicheskiy proekt.2014. – 295 s.

16. Lebedev S.A., Rubochkin V.A. Istoriya nauki: filosofsko-metodologicheskiy analiz. M.: MPSI. 2011. – 352 s.

17. Lebedev S.A., Lebedev K.S. Suschestvuet li universal'nyy nauchnyy metod?//Vestnik Tverskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya: Filosofiya. – 2015. – №2. – S. 56–72.

18. Malkey M. Nauka i sociologiya znaniya. M., 1983.

19. Marks K., Engel's F. Soch. Izd. 2. T. 20.

20. Popper K. Logika i rost nauchnogo znaniya. M., 1983.

21. Principy istoriografii estestvoznaniya. XX vek. SPb, 2001.

22. Sociokul'turnyy kontekst nauki. M., 1998.

23. Struktura i razvitie nauki. M., 1978.

24. Tradicii i revolyucii v razvitii nauki. M., 1991.

25. Feyerabend P. Izbrannye trudy po metodologii nauki. M., 1990.

26. Filosofiya i nauka. Kollektiv avt. (Kupcov V.I., Borzenkov V.G., Lebedev S.A. i dr.). M., 1973.

27. Shkoly v nauke. Pod red. S.R. Mikulinskogo i dr. M., 1977.

28. Lebedev S.A. The main models of development of scientific knowledge//Herald of Russian Academy of Science. 2014. T.84. №3.S. 201-207.

29. Lebedev S.A. The issue of the contemporary science//European Journal of Philosophical Research. 2015. № 1(3). C. 27-36.