employee from 01.01.2002 to 01.01.2020
Saratov, Saratov, Russian Federation
UDK 10 Философия
GRNTI 02.00 ФИЛОСОФИЯ
OKSO 47.00.00 Философия, этика и религиоведение
BBK 87 Философия
TBK 82 Философия
BISAC PHI PHILOSOPHY
The formation of a personality in society presupposes a relationship with another within the framework of legal reality. Orientation to the other in the field of law presupposes the assumption of his independent existence as a value. In the space of legal intersubjectivity, the participants of the relationship acquire their "face", appeal to the deep values of the individual.
the concept of “other”, recognition of the other, law, value, personality
В отечественной философии права, которая с самого начала стала заниматься поиском его онтологических оснований, интерес к личности другого также имел исходные посылки, но не в виде чистого сознания или «я», а в виде чувствования мира и осознания этой общности. Русский философ В.И. Несмелов в конце ХIХ в. писал о том, что «начальный мир сознания может определяться в самом сознании не как субъективный и не как объективный, а только как существующий» [цит. по: 4, 117]. Н.О. Лосский усматривал недостаток докантовского эмпиризма и рационализма в предельной дистанцированности и обособленности «Я» и «не-Я», субъекта и внешнего ему мира (объекта): по мнению сторонников докантовского эмпиризма я и не-я обособлены друг от друга так, что состояния мира «не-я» не могут входить в состав знания, принадлежащего «не-я». По этой причине «другой» не способен войти в область моих знаний как один из предметов внешнего мира иначе, нежели в качестве зрительного пятна.
Субъективность другого не доказывается и не выводится из чувственного опыта. О том, сколько раз следует прощать, игнорируя опыт прошлого, известно из евангельской притчи. Признание в другом человеке его «я» является парадигмой собственного существования. Оно предполагает обнаружение в самом себе способности «предоставлять кредит», доверяться другому с определенными правовыми гарантиями своего участия в другом, либо без таковых. В последнем случае речь идёт о безусловном доверии, что имеет место быть и в правовых отношениях.
Вовлечение себя в другого принципиально отлично от регламентированного моральными нормами взаимодействия, где другой представлен «любым другим»: если первое заставляет меня испытывать удивление собственным бытиём, восхищение им, радость, страх, обеспокоенность, обиду и заботу, то второе доставляет мне уверенность в незыблемости моего анонимного бытия: с «любым другим» я сам лишь безымянный «некто», гносеологически «тот». Однако посредством личности другого я нахожу себя в бытии иным, и это иное для меня, чьё бытие исчезает в самотождественности наличного («я» и «моего»), имеет безусловную онтологическую ценность [3, 210].
Единственность другого раскрывает уникальность моего бытия: мы оба обретаем собственные имена, а порождённая нашим общением действительность свою единственность получает в форме неповторимого исторического события. Я вступаю в доверительные отношения с другой личностью («ты») от своего имени и несу обязанность называть себя каждый раз, когда речь идёт об ответственности. В моральном смысле я всегда принадлежу роду, сокрыт под фамилией, «некто» в маске, один наряду с другими, исполнитель социальной роли, анонимный представитель народа, однако в области права, где субъектность составляет эстетический выбор другого, я всегда «кто». Другой принимается мною в той мере, в которой помогает мне сохранить достойный образ самого себя. Предельное дистанцирование друг от друга, характерное для состояния вражды, делает неразличимыми наши имена и разрушает всякие социальные связи. В предельной вовлечённости друг в друга растворяются очертания «моего» и «другого»; коль скоро этот способ бытия принадлежит не одному мне и не только другому, порождённая новая сущность («мы»), с именем которой я участвую в совместном бытии, как нечто третье способна стать образом, идеей, институтом и обрести признаки юридического лица – институциональной формы нашего единства.
«Лицо» - одна из ключевых юридических категорий с древних времен. Ещё квиритское право (древнейший пласт римского права) нащупало её в форме понятий «persona sui iuris (лицо своего права)» и «persona alieni iuris (лицо чужого права)». Один из трёх разделов важнейшего памятника римского права «Институции» Гая неспроста имеет название «Лица»: согласно Гаю, вся юридическая материя структурируется вокруг трёх концептов: лиц, вещей и исков. Законодательство и последующие профессиональные юристы, включая современных, охотно и даже «полуавтоматически» говорили и говорят «лицо» там, где философ, скорее всего, сказал бы «личность» или «человеческий индивидуум».
Философия права, как и антропологически ориентированная философия в целом, также отводит «лицу» не последнее место. «Будь лицом и уважай других в качестве лиц» [2, 98], – гласит первичное веление абстрактного права у Г. Гегеля. Значит, абстрактно-правовое рассмотрение, т.е. рассмотрение, отвлекающееся от всего, от чего оно может отвлекаться, оставаясь правовым, от лица отвлечься не может. Не потому ли, что лицо – простое соотношение воли с собой в своей единичности – есть начальный момент личности, когда «субъект имеет самосознание о себе как о совершенно абстрактном Я, в котором всякая конкретная ограниченность и значимость отрицаются и признаются незначимыми» [2, 97]? Будучи некой простотой самотождественности, лицо – простота относительная, простота как момент и залог сложности. В качестве индивида человек единичен и конечен подобно любому предмету, а в качестве лица он существует сам для себя и знает об этом. Поэтому внутри своей единичности он бесконечен и свободен: ничто не стоит перед ним как чистой личностью. Ничто, кроме других таких же внутренне бесконечных единичностей, чьи столкновения высекают искры качеств, придающих каждой более конкретную внешнюю и внутреннюю определённость.
Субъективное право, будучи принадлежностью одного участника правоотношения, постулирует ценность и субъективность «ты» (другого) из предположения некоторой общности. Соответственно, нарушение моего права, что в онтологическом смысле представляет собой утрату контрагента, может быть восстановлено лишь воссозданием единства с «ты», поэтому индивидуальная защита права, как и обособленное, от других приближение к Абсолюту, оказывается невозможной. Требование о восстановлении нарушенного права не может быть непосредственно адресовано контрагенту, воля которого в том и состояла, чтобы совершить правонарушение либо разорвать прежние отношения. Если защита права возможна как восстановление разрушающегося единства с «ты», она неизбежно сопряжена с призванием контрагента к единству и последовать может лишь от имени и во имя этого единства, которое оба участника рассматривают как гарантию своего инобытия. Тогда принуждение к исполнению права исходит от третьей стороны (выступающей по отношению к субъектам правоотношения в виде власти), не от другого, противостоящего мне контрагента, а из глубины меня самого, недомогающего от разлуки с объективированным в другом собственным содержанием («моим»). Субъективное право перед лицом институционно организованной власти, утрачивая свойства привилегии, предполагает самостоятельную и не опосредованную чьей-то волей юридическую связь личностей – гражданство. Для этой модели правоотношений характерна подчинённая роль власти: сама власть воспринимается как механизм реализации права.
Таким образом, мы приходим к выводу о том, что только личность выступает полноценным субъектом права. Она никогда не способна стать субъектом полномочия, в котором следует усматривать юридическую форму принуждения организованного взаимодействия людей. Правовое полномочие производно от компетенции, которой наделён какой-либо властный орган. Личность, наделённая полномочиями, выступает, как правило, не от своего имени. В этой правовой ситуации, скорее всего, мы имеем перед собой должностное лицо, представителя власти. Характеристика конкретного лица в качестве субъекта правоотношения совсем не обязательно предполагает наличие у него онтологического статуса, связанным с реализацией правоотношения. Правовые категории «потерпевшего», «правонарушителя», «беженца», «опекуна» и т.д. обладают бытийным смыслом только в случае совпадения юридически значимых свойств того или иного субъекта правоотношения с их реальным личностным проявлением. Н.Н. Алексеев писал: «Лицо как носитель правовой деятельности совершенно исчезает, коль скоро юридическая теория начинает говорить о правоспособности, о юридическом лице, об отвлеченном правоотношении и т.п. Во всех этих случаях быть субъектом права или носить право отнюдь не означает быть юридическим деятелем» [1, 83]. Это обстоятельство не должно дезориентировать нас в вопросе о юридических лицах как правовых фикциях: субъекты права с фикциями в отношения не вступают, но посредством правовых инструментов, в том числе и предположений о существовании неких «юридических лиц», достигается с различными модусами долженствования дифференцированное взаимодействие субъектов права.
Современный политологический центризм воспринимает власть как средоточие социума, в котором только посредством правовых институтов оказывается возможным общение личности с личностью. Многовековая практика политического отчуждения в итоге навязала человечеству ложное ощущение, будто человек общается с властью как самостоятельным субъектом, за которым не просматривается никакого личностного содержания. Мы склонны себя рассматривать как посредников в реализации государственной воли, между тем как сама власть во все времена могла претендовать лишь на роль посредника в общении людей между собой. Неспособность власти выполнять эту роль, по причине чего «другой» оказывается за пределами досягаемости в социальном общении, обращает нас к проблеме её легитимации.
Второй вывод заключается в том, что право не свойственно человеку, не открывшему в себе субъективность, т.е. не испытывающему нравственную ответственность за то, кто он есть и в каком мире он, следуя его законам, живёт. Безразличный к собственной судьбе, человек не может быть мотивирован нравственными побуждениями. Готовый к тому, чтобы жить в любом обществе, сотрудничать с любой властью и следовать каким бы то ни было авторитетным предписаниям, он оказывается неплохим исполнителем чужой воли, к нему в полной мере могут быть применимы слова К. Маркса о сущности человека («совокупность общественных отношений»). Однако, отчужденная от самой себя, такая личность не способна встать в оппозицию ни к обществу, ни к самой себе, и тогда непонятно происхождение той реальной силы, которая движет историей и побуждает человека к обновлению социальных форм своего бытия. Личность оказывается отъединённой от любого события, участником которого в силу обстоятельств ей приходится быть. В этом случае отношение к праву с её стороны может быть лишь провинциальным, поскольку личность расположена на периферии исторического пространства и не узнаёт мир как собственную предметность.
Способность к овладению языком правовых суждений определяется степенью доверия к другому. Мир, в котором место другого человека, имеющего своё «я», занимает враг, к «я» которого не питаем ни малейшего интереса (и потому об этом не размышляем, даже не допускаем такой постановки вопроса), оказывается ареной борьбы, где праву отведена незначительная роль – постулировать право каждого на добычу и расправу со своим врагом. По мере того, как другой человек начинает восприниматься как моральный и нравственный субъект, меняется логика права и аксиоматические основания правовых суждений.
В словосочетании «я-другой» дефис является концептуальным знаком, представляющим понятие признания. Данное понятие характеризует «акты взаимного опознания лицами друг друга как узлы в сети юридического универсума» [7, 33]. Русский правовед Н.Н. Алексеев выводил признание другого из свойственной правосознанию интеллектуализированной интенциальности: «Право есть «интеллектуальный» подход к ценностям, а не эмоциональный. Но в то же время право есть область ценного». Соответственно, «признание» определяется как «особое отношение к ценностям, сводящееся к установлению интеллектуального общения с ними» [1, 70-71]. Ориентация на другого в области права предполагает допущение права на самостоятельное бытие за некоторой ценностью.
Принятие другого в праве выражается в том, «что человек, усмотрев с очевидностью его объективное содержание и его объективное значение, добровольно вменяет себе в обязанность соблюдение его правил и воспитывает в этом направлении не только свои сознательные решения, но и свои непосредственные, инстинктивные желания и порывы» [5, 136]. Человек совершает этим своеобразное духовное приятие права, и это приятие требует зрелости ума и воли, особого равновесия души, поскольку оно должно совершиться с отчетливым сознанием всегда возможных несовершенств существующей правовой системы. Такое приятие должно быть зрячим, свободным от идеализации и потому непременно творческим, преобразующим, и именно поэтому оно требует стойкости, выдержки и волевой дисциплины.
Подлинный другой появляется только тогда, когда человек пытается понять в чём смысл другого, на основе того, как он существует, а не на основе того, что его окружает. «Мы идентифицируем себя с массой окружающих нас вещей, среди которых мы всегда выделяем «свои» среди «чужих»» [6, 54]. Субъект может познать другого только тогда, когда будет способен обнаружить собственную подлинность. Нельзя сказать, что мы будем уверены в собственном гармоничном существовании, только ориентируясь на свой опыт, и на этой фазе вступает в свою активно-позитивную роль право. Право ограничивает наше стремление ориентирования на деятельную природу другого. Роль права особенно актуальна именно в этом аспекте.
Возрастание роли права стало возможным именно благодаря процветанию деятельного аспекта человеческого бытия. Необходим хоть какой-то регулятор в отношениях различных действующих субъектов. В «эпоху» кризиса внутренних ценностей, «нехватки бытия» право становится особенно актуальным. Поскольку деятельность – необходимый атрибут бытия человека, определённые законы и правила будут всегда полагать границу действиям. Создавая правовую систему, человек не боится того, что ориентация каждого субъекта на свои самобытные ценности приведёт к каким-то негативным последствиям. Напротив, нравственное самообретение личности всегда считалось на Руси основным регулятором поведения человека и почиталось куда более различных законов.
Правовая система в современном обществе становится всё более разветвленной и казуистичной из-за страха произвола человеческой деятельности, не обременённой никакими бытийно-ценностными посылками. Несколько веков назад люди и помыслить не могли о таком количестве законодательных актов, которые существуют и принимаются сегодня. Но повседневная жизнь от этого не упростилась, а криминальная ситуация не улучшилась. Быть может, выход нужно искать не в постоянной погоне за контролем «продукции» деятельной основы бытия человека, а в акцентировании внимания на самобытности каждого человека и необходимости обращения к его ценностям.
1. Alekseev N.N. Osnovy filosofii prava. - SPb.: Izd. yurid. in-ta., 1999. - 216 s.
2. Gegel' G.V.F. Filosofiya prava. - M.: Mysl', 1990. - 524 s.
3. Druskin Ya.S. Ya i ty. Noumenal'noe otnoshenie // Voprosy filosofii. 1994, №9. - S. 207-213.
4. Zen'kovskiy V.V. Istoriya russkoy filosofii. Tom 2, chast'1. - L.: «EGO», 1991. - 220 s.
5. Il'in I.A. O suschnosti pravosoznaniya. Soch. v 2 t. T. 1. - M.: Rarog', 1993. - 235 s.
6. Nevvazhay I.D. Svoboda i znanie. – Saratov. Saratovskaya gosudarstvennaya akademiya prava: red.-izdat. otdel. 1995. – 204 s.
7. Sinchenko G.Ch. Filosofsko-pravovye obliki cheloveka. - Omsk: Omskaya akademiya MVD Rossii, 2001. - 240 s.
