МЕТАФРАЗА ЖИТИЯ В ХУДОЖЕСТВЕННО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОЙ ФОРМЕ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ АГИОГРАФИЧЕСКОГО ДИСКУРСА(В. ШЕНТАЛИНСКИЙ. «СТАТИР»)
Рубрики: СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
Авторы:
1.
Астраханский государственный технический университет
Тип:
Статья
Страницы:
с 48
по 54
Статус:
Опубликован
Получено:
10.04.2013
Одобрено:
21.02.2020
Опубликовано:
15.04.2013
Классификаторы:
УДК 821.161.1.09"19"
ГРНТИ 20.01 Общие вопросы информатики
ГРНТИ 26.03 Общественно-политическая мысль
ГРНТИ 43.01 Общие вопросы естественных и точных наук
ГРНТИ 44.01 Общие вопросы энергетики
ГРНТИ 45.01 Общие вопросы электротехники
ГРНТИ 50.01 Общие вопросы автоматики и вычислительной техники
ГРНТИ 62.01 Общие вопросы биотехнологии
ГРНТИ 69.01 Общие вопросы рыбного хозяйства
ГРНТИ 70.01 Общие вопросы водного хозяйства
ГРНТИ 73.34 Водный транспорт
ББК 83.3(2Рос=Рус)6
ГРНТИ 20.01 Общие вопросы информатики
ГРНТИ 26.03 Общественно-политическая мысль
ГРНТИ 43.01 Общие вопросы естественных и точных наук
ГРНТИ 44.01 Общие вопросы энергетики
ГРНТИ 45.01 Общие вопросы электротехники
ГРНТИ 50.01 Общие вопросы автоматики и вычислительной техники
ГРНТИ 62.01 Общие вопросы биотехнологии
ГРНТИ 69.01 Общие вопросы рыбного хозяйства
ГРНТИ 70.01 Общие вопросы водного хозяйства
ГРНТИ 73.34 Водный транспорт
ББК 83.3(2Рос=Рус)6
Язык материала:
русский
Ключевые слова:
агиография, публицистика, житие, эссе, дискурс, герменевтический круг, метафраза
Аннотация (русский):
Анализируется эссеистическая форма репрезентации агиографического предтекста современного писателя-публициста В. Шенталинского. Выявлена позиция автора, охарактеризованы дискурсивные особенности текста. Установлено, что художественная специфика обусловлена движением авторской мысли по «герменевтическому кругу». Делается вывод, что когнитивно-дискурсивная деятельность писателя отражает его герменевтический опыт, который разворачивается на глубоком личностном уровне и обнаруживает разницу принципов средневековой экзегетики и публицистики нашего времени, обращающейся к агиографическому наследию Древней Руси.
Анализируется эссеистическая форма репрезентации агиографического предтекста современного писателя-публициста В. Шенталинского. Выявлена позиция автора, охарактеризованы дискурсивные особенности текста. Установлено, что художественная специфика обусловлена движением авторской мысли по «герменевтическому кругу». Делается вывод, что когнитивно-дискурсивная деятельность писателя отражает его герменевтический опыт, который разворачивается на глубоком личностном уровне и обнаруживает разницу принципов средневековой экзегетики и публицистики нашего времени, обращающейся к агиографическому наследию Древней Руси.
Ключевые слова:
агиография, публицистика, житие, эссе, дискурс, герменевтический круг, метафраза
агиография, публицистика, житие, эссе, дискурс, герменевтический круг, метафраза
В русской публицистике 1980–2000-х гг. сложился достаточно большой корпус произведений, в которых сознательно акцентированный церковно-книжный предтекст творчески воспроизводится авторами в соответствии с транслируемыми культурфилософскими интенциями. Многие из подобных произведений опубликованы в литературных журналах, обнаруживших читательский интерес к клерикальной культуре и древнерусской словесности («Москва», «Литературная учеба»). Формой, удостоверяющей диалог текстов (и, соответственно, жанров), является в таких случаях метафраза – буквальное воспроизведение текста с пространными комментариями и истолкованием. Новейшим примером таким образом организованного повествования (c еще больше осложненной структурой) является эссе «Статиръ» в книге В. Шенталинского «Преступление без наказания», опубликованное первоначально в журнале «Знамя» [1]. «Образ» агиографического жанра в «Статире» В. Шенталинского проявляется на уровне внешней композиции, имеет при этом героя агиографического прославления, свой художественный хронотоп и своеобразный оценочно-смысловой эмоциональный контекст. Исследователю (как и читателю) оказывается важно проследить общие механизмы организации художественной структуры, функционирования жанровых примет, типовые повествовательные решения гибридизации двух произведений в одном художественном контексте, проявляющиеся на уровне внешней композиции. В конкретном проявлении такого композиционно-повествовательного решения наиболее плодотворным представляется рассмотрение повествовательной структуры «текст в тексте» в «Статире» В. Шенталинского с позиции теории интертекстуальности, изучающей принципы поведения одного текста в другом и рассматривающей текстуальные отношения как основу творческого акта. Повествовательная структура «текст в тексте» создаёт на структурном уровне богатые возможности для осуществления синтеза двух отличных друг от друга текстов, предоставляет художественное поле для авторских экспериментов с пространственно-временной организацией произведения и наиболее полного раскрытия образов автора и главного героя. Следует отметить, что художественная конструкция «текст в тексте» – одна из древнейших повествовательных структур. Структура «текст в тексте» оценивается как внутренняя, внутритекстовая, она образуется посредством агиографического дискурса, оформленного в границах художественно-публицистического произведения, как правило, в полном текстовом формате или отдельными фрагментами. При этом принципиальными для аналитического постижения данной композиционной структуры являются также положения тартуских исследователей-структуралистов, которые стремились описать принципы функционирования трансцендентного «другого» текста в структуре как семиотического механизма. В семиотическом устройстве «текст в тексте» презентуются разные текстовые реальности, которые, формально оставаясь вполне самостоятельными, схематично представляются как две пересекающиеся окружности, одна из которых вписана в другую, частично зависимыми друг от друга. Структура «текст в тексте» определяет, на наш взгляд, некоторые свойства дискурса. В теории дискурса указанные обстоятельства образуют условия для так называемой реконтекстуализации, обусловленной интертекстуальностью и интердискурсивностью. Реконтекстуализация порождает «сдвиг» значения либо внутри одного жанра (как в различных версиях специфического письменного текста), либо на пересечении семиотических измерений: например, в контексте текст может «сдвигаться» [2, с. 216] от диалога к монологу (в широком значении этих понятий). Очевидно, что подобный механизм порождения дискурса реализуется в публицистическом произведении. В охарактеризованной структуре высвечивается и жанровое своеобразие подобного типа художественно-публицистических текстов. Жанровый объем эссеистического произведения В. Шенталинского, генетически связанного с автоагиографическим предтекстом, аналитически может быть рассмотрен в связи с анализом «производного» художественно-публицистического дискурса, основанием которого становится образец поздней средневековой агиографии. Эссе В. Шенталинского интердискурсивно. Жанр эссе здесь оказывается осложненным попеременным соотношением речевого жанра ораторской прозы – церковной проповеди и модифицированной формы «жития», которое создается В. Шенталинским на основе «толкования» проповедей протопопа Потапа. Текст проповедей имеет автоагиографические приметы, отличающие его проповеднический дискурс от традиционного церковного словесного творчества. В произведениях клерикального красноречия В. Шенталинский старается выявить элементы автоагиографии и составить на их основе жизнеописание своего героя. Новационное жанровое образование складывается в процессе творческого («реставраторского») комментария древнерусского канонического текста, обрастающего в «Статире» авторскими размышлениями, воплощающими особенности художественной рецепции как самостоятельного творческого опыта современного писателя-публициста над автоагиографическим уровнем проповедей церковного оратора. Древнерусская рукопись, книга протопопа Потапа (Игольщикова), в произведении цитируется несколько раз, сознательно прерывается рассказом современного писателя о перипетиях «биографии» книги, автор делится своими наблюдениями над книгой с позиции исследователя, представляет историко-культурный контекст появления сочинения. Комментарий В. Шенталинского (думается, в силу давления постмодернистского контекста культуры конца ХХ столетия), даже оставаясь вторичным текстом, не сводится к репродуцированию оригинального смысла и имеет конструктивистскую составляющую: «Роль комментария, какие бы техники при этом не были пущены в ход, заключается лишь в том, чтобы сказать наконец-то, что безмолвно уже было высказано там» (М. Фуко). В. Шенталинский, обнаруживая автоагиографическую основу в проповеди Потапа, удваивает тем самым идейно-художественный смысл древнерусского текста. Позиция В. Шенталинского по отношению к «Статиру» протопопа Потапа и дискурс его эссе обусловлены движением авторской мысли по «герменевтическому кругу», другими словами – точка зрения современного писателя выражается посредством его герменевтической деятельности. Эта когнитивно-дискурсивная деятельность представляется наиболее адекватным методом оформления авторской концепции. Герменевтический опыт разворачивается на глубоком личностном уровне и в данном случае отходит от средневековых принципов экзегетики, которыми пользовались древнерусские агиографы. В. Шенталинский изучает древнерусский текст главным образом для обретения исторически достоверного знания, чтобы постичь и осмыслить действия и события национального прошлого в свете герменевтической философии. Однако центральной проблемой для современного автора становится все же историко-литературный вопрос о «прискорбной судьбе <…> поборников духа, кои претворяли <…> Слово на земле» [1, с. 78]. Образцом высокого служения писательскому делу для В. Шенталинского является проповедническое произведение протопопа Потапа «Статиръ». Образ реальной книги наглядно рисуется современным писателем с учётом собственных рецептивных ощущений от знакомства с нею. Вначале автором-исследователем оцениваются её формальные характеристики (общий вид, почерк, жанр и внешняя композиция текста и т. п.). Внутритекстовая реальность книги как исследовательского объекта не ограничивает сферу творческой рецепции, а только удостоверяет существование широкого внетекстового плана, которое преимущественно постигается В. Шенталинским, прежде всего современного писателя интересует исторический контекст, проблема атрибуции текста и автобиографическая основа сочинения. Герменевтическая интерпретация В. Шенталинского ведётся в направлении непосредственно от средневекового текста к личности автора, к его жизненному пути. Специфическая часть «второго» «Статира», заключающаяся в цитатах из аутентичного текста, придающих «вторичному» тексту больше объективности изображаемого, интерпретируется современным писателем в свете совокупности работ древнерусского книжника, его личной и интеллектуальной жизни, всего «культурфилософского проекта» В. Шенталинского. В соответствии с принципами герменевтики (Ф. Шлейермахер, Х.-Г. Гадамер и др.) В. Шенталинский осознаёт необходимость идентификации собственной, исследовательской, точки зрения с древнерусским текстом, с авторским стилем мышления, внутри интеллектуального горизонта автора и текста, исторического контекста эпохи, когда «рождалось новое мировосприятие, личность восставала в рабе, автор являл своё лицо в коллективном и безыменном» [1, с. 79]. Благодаря такому аналитическому подходу современному автору представляется наиболее объективным постижение фундаментальных проблем эпохи Московского царства, оказывающихся в философии В. Шенталинского инвариантными в русской культуре, основанной на особом понимании Слова: «Подобно тому, как Бог Словом своим творит мир, так и поэт или писатель своим словом спасает мир от небытия. Мир – книга, и его можно преобразовать словом» [1, с. 79]. Дискурсивные свойства агиографии определяются религиозным восприятием Слова как божественной сущности. Слово (во всех многогранных значениях) становится объектом размышлений В. Шенталинского, автор стремится к постижению библейского ореола этого культурного достояния человека. Герменевтический круг, по которому вслед за В. Шенталинским следует читатель, образует основу излагаемой автором культурфилософской теории, не только отвечает на вопрос о связи цитируемой части рукописи и целого во «вторичном» тексте, но и включает в свою орбиту жизнь автора средневекового сочинения, прочитывающегося в контексте концепции герменевта. Обнаруживаемые автоагиографические элементы в поэтике произведения протопопа воспринимаются автором как органичная основа речевого жанра, оформляющего в исторической перспективе подлинный документ человеческой жизни и эпохи, в которую было создано его сочинение. Подлинность «Статира» подчеркивается на разных уровнях: один из них – введение посредством актуализации «текста в тексте» – биографии его автора и творческой истории произведения. Таким образом, документальность – свойство агиографического дискурса. При анализе дискурса как речи, «погруженной в жизнь», встает вопрос о соотношении биографического и автобиографического в границах одного текста. В русской культуре существует конфликт между агиографией и биографией как жанрами соответственно церковной и светской сфер культуры. Вопрос об их принципиальном различении и потенциальном синтезе перед русской словесностью поставил протопоп Аввакум еще в XVII столетии. Биографичность – важная особенность русской словесности: от Г. Р. Державина (через сто лет после Аввакума) и Н. М. Карамзина и далее через весь XIX и XX в. Но не менее важна и другая тенденция – «агиографизм», ярко проявившийся в прозе Н. С. Лескова. В этом плане на перспективу можно наметить сравнительный анализ восприятия агиографии у Н. С. Лескова и рецепции агиографизма в классической русской литературе XIX в. и произведениях современных писателей, остающейся, однако, за пределами данной статьи. Проблема взаимодействия биографии и агиографии, как видим, перспективна и интересна для литературоведения. В последнее время, например, некоторые ученые и критики переосмысливают образ «маленького человека» в русском реализме, который связан с агиографической традицией, как в повести писателя-современника Р. Солнцева «Минус Лавриков». В обзоре журнальных новинок критик В. Яранцев отметил корреляцию концептов «маленький человек» и «святой»: «Можно ли в наше прохиндейское время написать житие святого? Или хотя бы полусвятого, того, кто пытается жить не в скиту, а миру? Попытаться можно, только выйти из этого может нечто совсем другое и даже противоположное. Хотел или нет Роман Солнцев писать житие, сказать трудно. С одной стороны, на некую житийность указывает подзаголовок: «Книга блаженного созерцания». То есть что-то более значимое, чем роман («книга», жанр, ориентированный на Библию) и более благородное, нежели обычная проза («созерцание», исключающее презренный реализм). Некоторое спотыкание происходит на «блаженном», которое спервоначалу толкуется как «юродивое» и только потом как «святой», а скорее всего – «детский», памятуя о завещанном самим Христом качестве для желающих попасть в Царствие Небесное». Биографичность – компонент агиографического дискурса. Эссе В. Шенталинского в полной мере, с одной стороны, биографично, с другой, безусловно, связано с агиографической традицией. Таким образом, обнаруживается «сдвиг» от биографии к агиографии, которые, соответственно, являются в отечественной культуре различными семиотическими факторами. В архаичных литературах, как это показано в исследованиях Д. С. Лихачёва, А. М. Панченко, Ю. М. Лотмана о соотношении автора, биографии и текста, имя автора оставалось неизвестным, вследствие чего не определяло восприятие текста читателем, само существование сочинения свидетельствовало о его истинности. Усложнение культурной парадигмы в условиях развития литературной саморефлексии привело к тому, что биография писателя становится семиотическим фактором, она неотделима от текста и может влиять на его оценку, в связи с чем в русской литературе XVIII–XX вв. (и, естественно, в читательском восприятии, и многих литературоведческих исследованиях) биография становится часто выше творчества. Данная особенность средневекового типа литературного творчества накладывает отпечаток и на герменевтический эксперимент В. Шенталинского: автор, интерпретируя текст под определенным углом культурфилософских воззрений, определяет, что в условиях тоталитарной государственной системы, в ситуации которой «Статиръ» Потапа становился известен читателям, семиотическим фактом, гарантом истинности этого текста становится, наряду с биографией автора, судьба его создания. Интерес к биографии «репрессированного богослова» [1, с. 73] и особенностям его сочинения побуждает писателя к созданию «Жития протопопа Потапа», творческий результат написания которого инкрустирован в основное повествование как органичная форма исследовательской деятельности публициста: «… Выйдя на след автора «Статира», уже нельзя было не увлечься, не устремиться за его удивительной судьбой – и не только в библиотечных и архивных розысках, но и в путешествиях по тем местам, где все происходило» [1, с. 73]. Интересно отметить, что читательское постижение памятников древнерусской агиографии писателями, нашими современниками (Д. Балашов [3], Ю. Лощиц, В. Шенталинскиq), непосредственно выливается в желание посетить святые места, овеянные памятью о жизни подвижников. Писатель-«неоагиограф» создает образ житийного праведника – «духовный писатель-пастырь, носитель Слова Божия, который, <…> «истинный, богоподобный врач душ человеческих, <…> невеждам обучитель, грубости вразумитель, вдовам помощник, сиротам питатель, бедных забрало, насильников обличитель, сребролюбию ругатель, тщеславию отсекатель, смирения степень, целомудрия столп, гордости разоритель, горячий правды рачитель, лжи и неправды искоренитель»» [1, с. 5]. Этот идеал гражданского служения настоящего писателя оформляется в качестве идеала для В. Шенталинского-публициста, авторская позиция которого опосредованно (в самом выборе текста для рецепции) и непосредственно реализуется в тексте произведения. Сочинение протопопа Потапа, как и сама его фигура, преподносится В. Шенталинским с помощью приёма актуализации «библейского ключа» в интерпретации биографии и художественного творения. В творческой работе писателем акцентируется внимание на возможностях такого способа реконструирования биографической модели в жизнеописании. Евангельские аллюзии, автоматически возникающие в рецепционном поле автора и читателя, оформляют постигаемую письменную и внетекстовую реальности с позиции масштабирования до библейского уровня в создании «мифа о герое» [4, с. 19]: «В начале было Слово…» – цитата из Евангелия от Иоанна открывает произведение, задает уровень восприятия художественного текста, который она таким многозначным образом презентует. Евангелие от Иоанна с его словами о Слове является отправной точкой для всего «текста русской культуры» [5, с. 88]. Заданность такого характера осмысления диктуется смысловыми потенциями, заложенными в заглавии обнаруженной рукописи, которое как метонимия предпосылается и произведению В. Шенталинского, метафоричность образа дополнительно разъясняется им: «Статиръ» – значилось на обложке. С древнерусского – драгоценная монета. По евангельской притче, подошли однажды сборщики податей к Петру, ученику Христа: не даст ли его учитель на храм? И Спаситель сказал Петру: «Ступай к морю, забрось уду, а когда поймаешь рыбу, отверзи ей уста и найдёшь статиръ, отдай его и за меня, и за себя!». Вот как уразумел притчу эту автор древнерусской рукописи: море – мир сей, рыба – человеческое естество, а статиръ – исповедание Слова Божия [1, с. 72]. Декодирование такого смыслового наполнения заглавного слова придает древнерусскому тексту качественно новое подтекстовое наполнение, оформляет общее представление о книге Потапа. Осознанно избранная повествовательная структура «текст в тексте» в историко-публицистическом повествовании В. Шенталинского создаёт на структурном уровне необходимые возможности для осуществления жанрового синтеза двух отдалённых/близких друг от друга текстов в идеологическом плане уже на уровне общности названий. Реминисцентный заголовок, заимствованный из древнерусского литературного труда и посредством его связанный с евангельским сюжетом, организует интертекстуальную связь на одной оси текста протопопа и аналитического эссе В. Шенталинского. Название «вторичного» текста при такой трансляции смысла несет дополнительное значение. Проступающий библейский подтекст не полностью ограничивает авторский подход к «реставрации» житийной основы произведения. Творческий метод современного писателя в некотором отношении определяется неоднозначным образом главного героя. Фокус постижения – объективировано выраженный в автобиографическом сочинении образ человека, живущего в «такое, еще достаточно средневековое, время…» [1, с. 73], обусловливает у В. Шенталинского актуальность сказовой формы повествования, выражающейся в использовании неоагиографом расхожих речений: «Хоть в монастырь беги» [1, с. 74]; «Большому кораблю – большое плаванье» [1, с. 75]; «…Как говорят, на белом коне» [1, с. 76] и т. п. В авторском повествовании писателя-«агиографа», таким образом, используются нетрадиционные для произведений житийной традиции словесные формулы. Однако разрабатываемая В. Шенталинским структура «текст в тексте» сохраняет в основе «первичного» текста иную, особую точку зрения на мир, другое сознание, воплощающаяся в своеобразной «нарративной маске», основные особенности религиозной парадигмы мышления эпохи Средневековья которой непосредственно презентуются в церковных проповедях, а также рассредоточено проступают во всем повествовании «вторичного» текста. В поэтике «Жития протопопа Потапа» оказываются востребованы художественные элементы агиографической риторики. Вопросно-ответная структура, риторические вопросы и восклицания («За что же господи? За слог еретический…» [1, с. 79]); инверсии, дополнительная префиксация имен прилагательных («премудрый батюшка» [1, с. 76]; «с превеликой охотой» [1, с. 77]; «прискорбная судьба» [1, с. 78]) функционально органичны для данной жанровой модификации. В плане композиционного соположения «агиография – жанр аналитического эссе» художественная конструкция «текст в тексте» проявляется как одна из актуальных повествовательных структур, способных наглядно высветить авторскую позицию, раскрыть историософскую концепцию современного писателя, оформляющую контекст средневекового произведения. Автор гипотетически намечает широкий круг душеполезных книг, актуальных для культурной эпохи, которые могли входить в творческое сознание протопопа Потапа, сближающих читательский опыт древнерусского книжника и его агиографа: «… Беспокойный Кирилл Туровский с его «Евангелием учительным», и высокоучёный Симеон Полоцкий разделил с ним свои «Обед» и «Вечерю» «душевные», но ближе всего к сердцу пришелся улей мёда словесного – предивный «Маргарит» Иоанна Златоуста. Да и многие другие древние и новые достопочтимые авторы явились в храм Похвалы Богородицы побеседовать с отцом Потапом…» [1, с. 78], среди которых Иоанн Домаскин, Григорий Богослов, Иоанн Лисвичник, Ефрем Сирин Иосиф Флавий и мн. др. – «И не было тесно за пиршественным столом отца Потапа, как и в его голове. Даже и место оставалось для своих мыслей и своего слова» [1, с. 78]. Метафора «пиршественный стол», образованная посредством образного сравнения еды и слова, является традиционной поэтической формулой древнерусской агиографии: лексическое значение «еды» и «слова» сопоставляются, например, в экспозиции «Повести о житии царя Фёдора Ивановича» Иова: «Дар слова понуждает меня составить повесть, как бы некое сладостное и праздничное предложить яство.…» [5, с. 75]. Современный агиограф, как видим, с одной стороны, овладевает отдельными элементами агиографического стиля, с другой стороны, педалирует мотив Logosa. Начитанность Потапа определила идейно-художественное своеобразие его собственного литературного труда в жанре церковной проповеди, который в синхронистическом плане видится В. Шенталинскому в исторической перспективе «еретического слога» (творения Кирилла Транквиллиона, который, «как и отец, Потап, отстаивал равенство людей, обличал преступления власть и злато имущих» [1, с. 79], «пламенные письмена» протопопа Аввакума, сочинения Симеона Полоцкого, считавшего «место поэта под солнцем выше царского» [1, с. 79], учёного поэта и монаха-историка Сильвестра Медведева и других «поборников духа» [1, с. 78]. В плоскости диахронной аналитики контекстуального осмысления идеологии проповедей Потапа писатель выстраивает авторскую концепцию русской литературы – «крестный путь Слова – главного еретика и мятежника» [1, с. 90] в творчестве Д. Заточника, М. Грека, И. Хворостинина, А Курбского и т. д. Намеченный автором историко-литературный ряд определяют преемственность свободного от официально-государственных идеологем литературного творчества. Возвращение к средневековой эстетике литературного творчества как реакция на глобальный мировоззренческий кризис конца ХХ в. подтверждает заданную цикличность развития национальной культуры, в контексте которой оказывается налаженным диалог исторически отдаленных литературных периодов, подтверждающих общность культурных ситуаций и «коловратность» отечественной истории. При восприятии агиографического дискурса констатируется не только конкретный текст, оформленный в письменном виде, но и социальный контекст, при этом текст и контекст взаимодействуют друг с другом. В этой модели понимание агиографического дискурса представляется как процесс циклический и интерпретационный. Это наглядно доказывает эссе В. Шенталинского. В процессе реставрации жития рождается новое художественное произведение, которое можно рассматривать как житийный вариант известного сочинения, как форму воплощений (реализаций) замысла неоагиографа и в этой связи ставить вопрос о разновидностях и способах художественной трансформации не только мотивов, сюжетов, образов персонажей древнерусской агиографической словесности, но и образа житийного жанра. Анализ полифункциональности структурных, жанрово-стилевых особенностей в их художественно-публицистической дискурсивной репрезентации позволяет увидеть в данной структуре один из путей обогащения древнерусского сочинения новыми эстетическими возможностями, создания нового жанрового синтеза, в процессе которого актуализируется житийная традиция. Творческая практика писателей периода конца ХХ – начала XXI в. представляет оригинальные объекты для изучения этого феномена. Агиографическое сочинение презентуется в художественных формах, удостоверяющих ситуацию литературных контактов: современная проза находится в диалоге с древнерусской словесной традицией, носящем характер межстадиального общения литератур, древней и новой. Такими формами являются, например, парафраза Ю. Лощица «На полях жития» («пересказ», удопонятное изложение литературного сочинения в его целом или отдельных частях с краткими разъяснениями), проанализированная выше метафраза «Статиръ» В. Шенталинского (буквальное воспроизведение текста с пространными комментариями и истолкованием). Повествовательная структура метафразы, основанная на использовании структуры «текст в тексте», высвечивает новую глубину и энергию церковного жанра, в архитекстуальной основе которого обнаруживаются агиографические элементы, что усиливает в этом произведении диалогическую «память культуры», моделирует перспективу становления этого жанрового конгломерата в кризисные для этого вида литературные эпохи. Житийный текст присутствует в современной прозе в позиции «мета»: древнерусский текст предстает в рамках другого текста. Таким образом, агиографическая часть в повествовательной структуре «текст в тексте» приобретает в новом веке особые функциональные нагрузки, а сама конструкция становится одной из динамичных «синтетических» структур, которые позволяют преодолеть кризис агиографической традиции в новейшей русской литературе.
1. Шенталинский В. Статирь / В. Шенталинский // Звезда. – 2007. – № 6. – С. 71–103.
2. Тичер М. Методы анализа текста и дискурса / М. Тичер, Р. Мейер, Е. Водак, Е. Ветер. – Харьков: Гуманит. центр, 2009. – 356 с.
3. Бычков Д. М. Система стилевых признаков агиографической традиции в романе Д. М. Балашова «Похвала Сергию» / Д. М. Бычков // Гуманитарные исследования. Журнал фундаментальных и прикладных исследований. – 2011. – № 3. – С. 124–133.
4. Виролайнен М. Исторические метаморфозы русской словесности / М. Виролайнен. – СПб.: Амфора, 2007. – 495 с.
5. Розов Н. Н. «В начале было слово…» / Н. Н. Розов // Труды Отдела древнерусской литературы / Рос. акад. наук. Ин-т рус. лит. (Пушкинский Дом). – СПб.: Дмитрий Буланин, 1993. – Т. 48. – 498 с.
