В данной статье речь пойдет о роли религиозного фактора, в частности его мусульманской версии, в структуре террористического движения. Автор показывает, что террор под флагом исламского фундаментализма обусловлен специфическим пониманием религии как наиболее удобного способа социализации террористических идей. Сложность отношения к вопросам организации интернациональной безопасности нашла свое отражение и в общем понимании феномена международного терроризма в мусульманских региональных международных соглашениях. Признаки терроризма имеют существенные отличия по сравнению с концепцией, признанной мировым сообществом. Это обстоятельство играет важную роль в оценке перспектив одобрения проекта Всеобъемлющей антитеррористической Конвенции странами мусульманского Востока.
Международный терроризм, международная безопасность, международные соглашения, Лига арабских государств, Организация Исламского Сотрудничества
В последние десятилетия международный терроризм стал преимущественно религиозно ориентированным. В условиях кризиса национальной идентичности, недоверия к существующим государственным структурам и вектору политико-социального развития главенствующую идеолого-оппозиционную функцию берет на себя религия, причем, с учетом существующей напряженности, в своем наиболее радикальном варианте. Она ориентирует на фундаментальный разрыв с официальными социо-политическими ценностями, поощряет нетерпимость к политическим оппонентам, упрощает действительность до уровня дихотомного деления по принципу «свои — чужие», направляя накопившуюся социальную агрессию во внешнюю, виновную в сложившейся ситуации среду.
Отметим, что религия, как одна из наиболее прочных и инерционных национально-культурных традиций, не является непосредственным фактором, порождающим террористическое поведение. Таковым является ее толкование, часто субъективное, превращающее стандарты поведения в жесткие обязательные стереотипы. В связи с этим особо пристальное внимание должно быть уделено современному исламу — достаточно закрытой, малоподвижной системе, ориентированной по групповому признаку.
Наиболее заметным в его рамках представляется террор под флагом исламского фундаментализма. Так, например, по подсчетам Б. Хоффмана 80% террористических атак с использованием смертников за период с 1968 по 2008 г. случились после 2001 г. (события нападения на Всемирный Торговый Центр) и совершены они 35 террористическими организациями, из которых 31 действует во имя джихада [20, c. 3]. Решением Верховного Суда РФ создан список запрещенных на территории РФ террористических организаций. На август 2015 г. в нем – 22 организации, из которых 19 имеют международный характер, и все они имеют исламскую направленность [2]. В докладе Госдепартамента США о терроризме в странах мира за 2012 г. анализируется деятельность 51 международной террористической организации, из которых 38 имеют явный происламский характер. Из десяти наиболее активных террористических структур — пять нацелены на установление исламского миропорядка (Талибан, Аль-Каида в Ираке, Аль-Шаабаб, Аль-Каида на Аравийском полуострове, Техрик-е Талибан Пакистан) [15]. В январе 2014 г. к этому списку добавилось еще три исламских террористических организации: отделения «Ансар аль-Шариа» в ливийских городах Дерна и Бенгази, а также тунисская ячейка этой организации [12].
В последние десятилетия неевропейский мир близко познакомился с террористическими атаками международного характера, стал ареной огромного количества подобных акций. Можно констатировать, что современный эпицентр международной террористической активности приходится на Северную Африку и мусульманскую часть Азии, где абсолютное большинство этих преступлений совершалось и совершается от имени Аль-Каиды, Исламского государства, движения Талибан и т.п.
Так, А. МакКеон пришел к выводу, что идентичность представителей Хамас носит глубокий религиозный характер, проникает во все сферы культурной, социальной, экономической и политической жизни члена группы. Религия дает участникам Хамас чувство собственного достоинства и собственной значимости, обучая их, что у них особая связь с Аллахом. При всем при этом внутренняя культура Хамас в сфере идентичности построена в рамках минималисткой морали, основанной на мифологизированном сознании, фрагментированном, неполном знании, критических воспоминаниях [22, p. 780, 784]. В рамках этой системы широко распространена идея возрождения, мирового господства, несправедливости существующего миропорядка, ограничения возможностей неверными, униженности и неудовлетворенности правоверных. Влияние негативной самоидентификации порождает сильные компенсаторные тенденции в виде борьбы с «завоевателями» и фундаменталистких настроений [8, c. 27–29, 39–40].
В связи с активным участием исламских группировок в террористических акциях в научной литературе высказывается мысль о мусульманской религии как об идеологической основе террористического поведения [10, c. 117–118; 18, p. 2–17; 24, p. 13–29]. Представляется, что в данном случае необходимо быть очень корректным и аккуратным в выборе формулировок. Терроризм склонен к мимикрии: его собственная идеология носит несамостоятельный характер, нуждается в социальном и политическом обосновании и оправдании. Социум арабского Востока, Африки, всего остального мусульманского мира, как правило, продолжает жить в рамках традиционных, мусульманских ценностей. Они составляют идейную основу их цивилизации. В связи с тем, что сознание традиционного общества основано на религии, наиболее удобный способ социализации террористических идей заключается в предании им религиозной окраски. Подобным образом, только с христианским контентом, оформлялись агрессивные идеологии средневековых Крестовых походов, освоение и колонизация Нового Света. Террор, осуществляемый испанскими конкистадорами в отношении коренного населения Латинской Америки, по своим последствиям и моральным характеристикам не уступает тому, который проповедуется современными отцами «мусульманского» терроризма. Насильственная, агрессивная политика завоевания прикрывалась христианской, сущностно миролюбивой, идеологией. Приспособление для своих целей понятных и близких социуму религиозных формулировок, подчас вырванных из общего контекста, не может быть основанием для предания всему вероучению признака враждебного и смертоносного по отношению ко всем неверным. Таким образом, религиозная форма современного мусульманского терроризма имеет внешний, формальный характер, не несет в себе глубинных и сущностных элементов доктрины вероучения ислама.
Представители государств мусульманского мира неоднократно подчеркивали, что терроризм не основан на религиозной доктрине, связь с терроризмом несправедливо очерняет ислам. На многих международных форумах ими системно декларируется необходимость разделять мусульманские религию и идеологию и терроризм. В связи с явным преобладанием исламских элементов в структурах угроз международному миру и безопасности, созданных ООН, ЕС, ОАГ, международными организациями постсоветского пространства, государства, исповедывающие ислам, традиционно заявляют о непричастности их религии к современному состоянию мирового терроризма. Так, во время обсуждения проекта Всеобъемлющей антитеррористической конвенции на сессии 2012 г. А-А. аль-Ахмед (Саудовская Аравия), А. Алджасми (Объединенные Арабские Эмираты) в своих выступлениях подчеркивали, что терроризм не знает религиозной и этнической привязки; необходимо воздерживаться от разжигания ненависти против любых религиозных и культурных систем; доказано, что акты террора не имеют отношения к национальностям, религиозным догмам, цивилизациям; попытки связать ислам с терроризмом вызывают беспокойство мусульманских государств [21]. Р.Б. Тарар (Пакистан) видит одну из основных целей современной контртеррористической стратегии в том, что она должна «...содействовать гармонии и ликвидации несправедливой клеветы в отношении определенных религий и общин. Неверное и фанатичное изображение ислама и исламских верований, актов подстрекательства и ненависти против веры почти двух миллиардов мусульман усугубляет разрыв восприятия между исламским и западным мирами. Требуется честный диалог между различными цивилизациями» [21].
В какой-то мере можно сказать, что мусульманские страны во многом несправедливо находятся «по ту сторону» глобальной антитеррористической борьбы в связи с постоянной угрозой быть обвиненными рядом государств в явной или неявной поддержке существующих террористических групп.
Дополнительным аспектом исследуемого фактора, все более актуализирующимся в современных условиях, стала проблема толерантности. Представляется, что как условие терроризма, прежде всего международного, она вправе претендовать на самостоятельность. Цивилизационные противоречия невольно заставляют проводить сравнительный анализ, выстраивать шкалу приоритетов ценностей. С целью сближения разных культурных способов жизни западная цивилизация выработала институт толерантности. К. Поппер сформулировал мысль, что безграничная толерантность может становиться злом: «неограниченная терпимость должна привести к нетерпимости… При терпимости к нетерпимым последние будут одерживать верх» [4, c. 155]. Господствующий на Западе подход к проблеме толерантности диктует принудительный, навязанный, часто необоснованный аксиологическим образом вариант терпимости к иным субъектам. Это порождает, с одной стороны, внутренний протест тех, кто вынужден и обязан быть толерантным. Их отношение к «иным» возможно сопровождается нотой высокомерного пренебрежения (мы вам, иным, позволяем быть как мы). С другой стороны, толерантность дает основания для спекуляций своей инаковостью тем, по отношению к кому испытывается терпимость, не учит их уважать и соблюдать установленные правила для большинства. Такая толерантность, внешняя и навязанная, усиливает социальный конфликт в обществе, взращивает агрессию и групповое непонимание. С. Бенхабиб показала, что в англо-американском мире в рамках концепции мультикультурализма в прецедентном праве получил распространение аргумент защиты «меня заставила это сделать моя культура». Идея справедливого судебного решения, основанная на учете всех обстоятельств, в том числе и культурно-цивилизационного пространства обвиняемого, потворствует преступникам, умаляя права потерпевших [1, c. 106–107]. Так, например, как злоупотребление культурной идентичностью Апелляционным судом США была воспринята позиция С. Хамдана, личного водителя Бен-Ладена, о том, что его допросы женщинами — следователями унижают и оскорбляют его чувства [26].
Современное состояние террористических учений, господствующих в наиболее активных (агрессивных) организациях мусульманского толка, дает основания для нескольких соображений, касающихся темы исследования.
Во-первых, доктринальная концепция мусульманского мирового устройства корректно соотносится с процессом глобализации. Исламское мироустройство предполагает отказ от института суверенного государства, деления сообщества по национальному признаку. Идентификация современного мусульманина происходит не по локально-территориальному признаку, а скорее по этно-конфессиональному, наднациональному и надгосударственному [6, c. 39; 7, c. 4; 10, c. 110–114; 11, c. 107–115]. Благодаря этому ислам показывает большое внутреннее единство в общемировых масштабах, а, следовательно, большую, чем иные цивилизационные модели, способность к внутренней стабильности, устойчивости, самосохранению и сопротивляемости к внешним факторам. Это позволяет исламскому сообществу выступать на мировой арене в качестве самостоятельного, активного субъекта, диктующего свои правила. В случаях активизации его фундаменталистско-агрессивного крыла, направленного против западной цивилизации, возникает угроза совершения террористических атак универсального масштаба.
Во-вторых, современное состояние мусульманской цивилизации характеризуется дисперсной структурой: включает в себя не только официальные исламские страны, но и многочисленные диаспоры на территориях иных государств. Религиозные группы, разобщенные территориально, тем не менее, способны действовать в одном ключе: воспроизводить организационные формы и доктрины друг друга. Причем, как правило, это не означает подчинение подобных структур одному центру, следование единой запланированной стратегии. Скорее, речь идет о сетевой структуре, в которой все элементы существуют самостоятельно, но в силу своего подобия друг другу, решают одни и те же задачи. Б.К. Мартыненко говорит, что сетевая организация присуща большинству неевропейских жизнеспособных этносов и представляет собой более адаптивную и эволюционно более перспективную форму сообщества [9, c. 8]. Зарубежные исследователи говорят о принципе «эмуляции» как основополагающем в современном мире ислама [16, p. 145–146]. Сетевая модель, как это ранее отмечалось в работе, организационно присуща и современным международным террористическим организациям. Конечно, это лишь внешний признак, не позволяющий ставить знаки равенства или подобия между транснациональной исламской общиной и террористической структурой. Однако формальная похожесть и опыт работы в аналогичных условиях способствуют более эффективной преступной деятельности экстремистских ячеек фундаменталистско-мусульманского толка.
Возможно, найденные особенности в современном исламе частично объясняют распространенность и популярность террористических технологий именно в мусульманском мире. Отметим, что радикализм и фундаментализм не являются характерными чертами ислама; они присущи, несколько в менее выраженном варианте, и иным верованиям. Как иудейская радикальная организация действует «Лига защиты евреев» (Jewish Defense League — JDL), которую в 2001 г. ФБР назвал в числе экстремистко-террористических организаций.[17] Террористической считается христианская «Армия Бога» в США.[13]
Сложность отношения к вопросам организации интернациональной безопасности нашла свое отражение и в общем понимании феномена международного терроризма в мусульманских региональных международных организациях. Арабская Конвенция 1998 г. [27], Конвенция Организации Исламской Конференции (далее Конвенция ОИК) 1999 г. [14] предлагают содержательно близкие дефинитивные конструкции анализируемого понятия. Можно предположить, что это стало результатом как общей идейной платформы для обеих организаций: Лиги арабских государств и Организации Исламского Сотрудничества (до 2011 г. — Организация Исламская Конференция), так и двойного членства государств в данных структурах (все 22 государства ЛАГ входят в ОИС, являются участниками двух мусульманских антитеррористических конвенций).
Категория «терроризм» четко не идентифицирована в региональных соглашениях. В ее рамках объединены разнородные группы деяний, относящихся к тяжким преступлениям, но не имеющим единого критерия для систематизации.
Так, арабская Конвенция и Конвенция ОИК среди антитеррористических актов универсального уровня называют Конвенцию по морскому праву 1982 г.[5] в части борьбы с морским пиратством. Таким образом, пиратские деяния причисляются государствами-участниками к формам террористического поведения.
Конвенция ОИК в ст. 2 (4) считает, что «все формы международных преступлений, включая незаконный оборот наркотиков, торговлю людьми, отмывание денег для финансирования террористических целей должны рассматриваться как террористические преступления».
Статья 2 (b) арабской Конвенции перечисляет в п. iv, v, vi террористические преступления: умышленное убийство или похищение, сопровождаемое применением насилия против лиц, властей, транспортных средств или средств коммуникаций; акт саботажа и уничтожения общественной собственности; изготовление, незаконная продажа или владение оружием, боеприпасами или взрывчатыми веществами, которые могут быть (выделено мной — Н.Ч.) использованы для совершения террористических преступлений.
Таким образом, для всех названных деяний нельзя установить единые объект посягательства и форму поведения.
Признаки терроризма, выработанные мусульманскими региональными соглашениями, имеют существенные отличия по сравнению с концепцией, признанной мировым сообществом. Так, в дефинициях мира ислама не четко показывается политический элемент: принуждение органов власти к определенному поведению практически не встречается в актах. Террористические субъективные признаки в обеих Конвенциях понимаются усеченно и выражаются лишь в запугивании населения. Причем, этот признак, очевидно, не выделяется в преступлениях, объединенных в группу террористических актов. Он указывается лишь в общем определении терроризма. Пиратство рассматривается актами как вариант терроризма.
По достаточно жесткому и, думается, не совсем справедливому, мнению Дж. Роуз, эти обстоятельства свидетельствуют о «смутном и неудовлетворительном концептуальном болоте», об излишне широком и неадекватном определении терроризма в мусульманском региональном антитеррористическом праве. [25, p. 171, 172]
Дополнительно, можно отметить, что государства мира ислама, в своем большинстве испытали иностранную зависимость, имеют относительно недавний исторический опыт национального государственного строительства. Освободительная борьба, память о которой еще достаточно свежа в обществе, этими странами велась с активным использованием террористических методов. В связи с этим С. Хьюитт и Т. Читам утверждают, что на Среднем Востоке из-за структурно-исторических особенностей развития социальное мнение более терпимо (more resistant) к терроризму [23, p. 460]. Тяжелое колониальное прошлое накладывает отпечаток на правовую позицию данных субъектов в вопросе международной безопасности, что находит свое отражение, в том числе, и в актах антитеррористического права.
Так, можно назвать следствием колониального этапа развития:
1. Признание большинством африканских и азиатских государств государственного терроризма как самостоятельной формы. М. Хазаи, выступая на сессии 2012 г. Шестого (правового) Комитета от имени Движения неприсоединения, назвал «самой серьезной формой терроризма» жестокое поведение людей, осуществляющих колониальную, чужеземную, иностранную оккупацию; осудил использование государственной власти для подавления тех, кто осуществляет свое право на самоопределение [21]. В подобной постановке вопроса кроется опасность совершения ошибки: смешения правовых конструкций террористического акта как преступления и агрессивного поведения государства, нарушения государственных международно-правовых обязательств.
Государственная поддержка терроризма, несомненно, должна осуждаться, быть основанием для привлечения страны к международно-правовой ответственности, но, думается, что это должно осуществляться вне правил, установленных в уголовно-правовом (материальном и процессуальном) порядке для лиц, виновных в терроризме. Представляется, что категория «государственный терроризм», особенно в контексте, как ее используют в мусульманском мире, носит политический, а не правовой характер.
2. Жесткое правило, зафиксированное практически во всех антитеррористических соглашениях афро-азиатского мира, о допустимости любых действий в рамках национально-освободительного движения [3, c. 8–9]. Представляется, что с этим согласиться нельзя. Теракт, совершаемый с благими намерениями или в общенациональных целях, не теряет своей преступной природы, должен быть сурово наказан.
Таким образом, подводя итоги статьи, отметим, что в связи со спецификой социально-политического и исторического развития мусульманский Восток своеобразно понимает феномен терроризма и способы противодействия ему. Существующие отличия в трактовке данного явления можно назвать значимым фактором, объясняющим особое, во многом критическое и категорическое отношение государств мира ислама к предлагаемым в рамках ООН концепциям антитеррористической борьбы в целом и проекту Всеобъемлющей Конвенции о борьбе с терроризмом.
1. Бенхабиб С. Притязания культуры. М.: Логос, 2003. 350 с.
2. Единый федеральный список организаций, в том числе иностранных и международных организаций, признанных судами Российской Федерации террористическими. URL: http://nac.gov.ru/page/4570.html.
3. Зияд Захер Един. Исламская концепция борьбы с международным терроризмом: Дис.... канд. юрид. наук. М., 2010. 150 с.
4. Ильинская С.Г. Философско-методологические подходы к изучению категории «толерантность» // Политико-философский ежегодник. Вып. 1. М.: ИФ РАН, 2008. С. 154–166.
5. Конвенция ООН по морскому праву 1982 года. URL: http://www.un.org/ru/documents/decl_conv/conventions/lawsea.shtm.
6. Кочесоков З.Х. Глобальный фундаментализм и международный терроризм // Культурная жизнь Юга России. 2008. № 2. С. 39–41.
7. Лебедева М.М. Мировая политика: политическая реальность и предметное поле дисциплины // Мировая политика в условиях кризиса / Под ред. С.В. Кортунова. М.: Аспект Пресс, 2010. С. 4–19.
8. Лепешкин Н.Я. Психологические основы терроризма и антитеррористической деятельности в современных условиях. Хабаровск: Хабаровский пограничный институт Федеральной службы безопасности Российской Федерации, 2008. 348 с.
9. Мартыненко Б.К. Этиология политического насилия // Северо-Кавказский юридический вестник. 2011. № 3. С. 7–12.
10. Митрофанова А.В. Религиозный фактор в мировой политике и проблема «цивилизаций» // Век глобализации. 2008. № 1. С. 109–119.
11. Решетников М.М. Исламское противостояние и проблема терроризма // Психодинамика и психотерапия депрессий. СПб., 2003. С. 107–155.
12. США ввели санкции против возможных организаторов теракта в Бенгази 10.01.2014. URL: http://ria.ru/world/20140110/988656120.html.
13. Army of God. Terrorist Organization Profile. URL: http://www.start.umd.edu/tops/terrorist_organization_-profile.asp?id=28.
14. Convention of the Organization of the Islamic Conference on Combating International Terrorism. 1999 // International Instruments related to the Prevention and Suppression of International Terrorism / United Nations. New York, 2008. Р. 198–220.
15. Country Reports on Terrorism 2012. 30.05.2013. URL: http://www.state.gov/j/ct/rls/crt/2012/index.htm.
16. Evstatiev S. Islam in Southeast European Public Discourse: Focusing on Traditions of Tolerance // Islam and Tolerance in Wider Europe / Ed. Р. Kilpadi; Open Society Institute–Budapest. 2007. Р. 145–152.
17. Federal Bureau of Investigation 2000/2001 Report. URL: http://www.fbi.gov//publications/terror/-terror2000_2001.htm.
18. Garcia J., Rodriguez A. Religious Freedom and Terrorism in Spanish Case Law // Journal of Church and State. 2011. June 23. P. 2–17.
19. Glaberson W. Lawyers for Detainee Assert Coercion // The New York Times. 2008. July 31. URL: http://www.nytimes. com/-2008/07/31/us/31gitmo.html?ref=us&_r=0.
20. Kronstadt K.A., Katzman K. Islamist Militancy in the Pakistan-Afghanistan. Border Region and U.S. Policy: CRS report for Congress. November 21. 2008. 20 р.
21. Legal Committee Urges Conclusion Of Draft Comprehensive Convention On International Terrorism. GA/L/3433. Sixty-seventh General Assembly Sixth Committee 1st & 2nd Meetings (AM & PM). URL: http://www.un.org/News/Press/docs/2012/gal3433.doc.htm.
22. Mc Keown А. Periodizing Globalization // History Workshop Journal. 2007. № 63(1). Р. 218–230.
23. Oliverio A. US versus European Approaches to Terrorism: Size Really Does Matter // Policing. Vol. 2. No 4. 2008. P. 452–462.
24. Robbins T. Religious Movements and Violence: A Friendly Critique of the Interpretive Approach // Nova Religio. 1997. No 1. Р. 13–29.
25. Rose G.L. Towards an ASEAN counter-terrorism treaty // Singapore Yearbook of International Law. 2005. No 9. Р. 157–189.
26. Salim Ahmed Hamdan, Petitioner V. United States Of America, Respondent On Petition for Review from the United States Court of Military Commission Review USCA. United States Court of Appeals. For the district of Columbia circuit. Argued May 3, 2012. Decided October 16, 2012. No. 11-1257. Case #11-1257. Document #1399811. Filed: 10/16/2012. 37р.
27. The Arab Convention on the Suppression of Terrorism. 1998 // International Instruments related to the Prevention and Suppression of International Terrorism / United Nations. New York, 2008. Р. 178–194.
